1980 г.

* * *
румяным ребенком уснешь в сентябре
над рябью речного простора
луна в канительном висит серебре
над случаем детства простого
сквозная осина в зените светла
там птица ночует немая
и мать как молитва стоит у стола
нечаянный сон понимая
и нет тишины навсегда убежать
кончается детство пора уезжать

едва отойдешь в меловые луга
в угоду проснувшейся крови
серебряной тенью настигнет луна
вернуть под плакучие кроны
упрячешь в ладони лицо навсегда
в испуганной коже гусиной
но нежная смерть словно мать навсегда
в глаза поглядит под осиной
венец семизвездный над ночью лица
и детство как лето не знает конца

* * *
я порядка вещей не меняю
осторожно и строго живу
нынче руку в запас увольняю
завтра ногу ссылаю в туву
учреждаю в австралии лето
погружаю европу в снега
только слышно по глобусу где-то
одинокая бродит нога

я природы проверенный флагман
облекающий в факты слова
о единственно верном и главном
рассуждает моя голова
этот труд ей высокий неловок
с перегреву легко полысеть
но зато из возможных веревок
ей на лучшей дадут повисеть

* * *
две недели без перемен
я любил тебя мэри-энн
две недели без лишней крови
по отвесной ступал кайме
как лунатик на скате кровли
с недокрученным сном в уме

в продолжение этих дней
становилась мне все видней
проявляясь как бледный снимок
пропасть яви у самых ног
но пока ты мне резче снилась
я уйти от тебя не мог

ты была словно краткий плен
больше нет тебя мэри-энн
мы впотьмах потеряли связку
заблудились в печном дыму
и до нас написали сказку
про герасима и муму

* * *
отверни гидрант и вода тверда
ни умыть лица ни набрать ведра
и насос перегрыз ремни
затупился лом не берет кирка
потому что как смерть вода крепка
хоть совсем ее отмени

все события в ней отразились врозь
хоть рояль на соседа с балкона сбрось
он как новенький невредим
и язык во рту нестерпимо бел
видно пили мы разведенный мел
а теперь его так едим

бесполезный звук из воды возник
не проходит воздух в глухой тростник
захлебнулась твоя свирель
прозвенит гранит по краям ведра
но в замерзшем времени нет вреда
для растений звезд и зверей

потому что слеп известковый мозг
потому что мир это горный воск
застывающий без труда
и в колодезном круге верней чем ты
навсегда отразила его черты
эта каменная вода

* * *
от самого райского штата
в любом околотке жилом
душа как кандальная шахта
в сибири выходит жерлом
однажды дотошный геолог
пожравши пихтовых иголок
ее на планшете простом
отметит корявым перстом

пойдут озорные заряды
кромсать мезозойскую плоть
и поздно от этой заразы
прививки в предплечье колоть
напрасно венерик божится
что больше с блядьми не ложится
бациллы спустились в забой
и нос не подходит резьбой

мне снится сеченье колодца
тротила с полсотни кило
я насмерть готов уколоться
об это тупое кайло
летет перелетные стаи
пейзаж стрекозиный сетчат
и прошлые звезды как сваи
с изнанки в сетчатку стучат

* * *
как в застолье стаканы вина
я вещам раздавал имена
в мастерской миростроя московский студент
кругозора наследный царек
я примерил к руке штыковой инструмент
и лопату лопатой нарек

что-то двигало мной наобум
упражнять ученический ум
словно флагманский вол со слепнями в мозгу
по хребту роковой холодок
все предметы природы я вел на москву
на словесный беря поводок

в типографском раю букваря
я язык коротал говоря
но трещат на предметах имен ползунки
врассыпную бредет караван
и лопата на плахе дробит позвонки
и копает луна котлован

я прибился к чужому крыльцу
больше челюсти мне не к лицу
поднимаются тучи словарной золы
звуки мечутся как саранча
хоть литоту лопатой отныне зови
хоть мочалом долби солончак

* * *
когда споет на берегу
сигнальная труба
посеют в поле белену
ударники труда
трубач сыграет молодой
лиловые уста
и время выпрямит ладонь
фалангами хрустя

мы были втянуты вчера
в опасную игру
звенит на пасеке пчела
медведь рычит в бору
звезды оптический намек
молочная кутья
на трубаче пиджак намок
от медного дутья

трубач рождается и ест
и времени полно
но генералом этих мест
останется оно
никто в природе не умрет
в отмеренные дни
пока часы идут вперед
пока стоят они

* * *
вид медузы неприличен
не похвалим и змею
человек любить приучен
только женщину свою
обезумев от соблазна
с обоюдного согласья
он усердствует на ней
меж кладбищенских камней

а змея над ним смеется
рассуждает о своем
то восьмеркою совьется
то засвищет соловьем
у нее крыло стальное
в перьях тело надувное
кудри дивные со лба
невеселая судьба

* * *
в этот год передышки от кутежей и охот
говорил мне врач затевая дневной обход
не кори меня фрейдом все ж таки там европа
там и виски с содой и лед даровой а здесь
со времен батыя хоть пей хоть в петлю лезь
перебор воды недолив сиропа

(в этот медленный год дожидаясь конца зимы
я друзьям по палате таблетки ссужал взаймы
скрежетали дни словно в клюзе цепные звенья
по утрам старожил на уборку шагал с ведром
променяв свободу на корсаковский синдром
и на бред подозренья

календарь уверял что покуда мы здесь лежим
в двух столицах земли успешно сменен режим
два народных вождя безутешно почили в бозе
но со всей москвы словно редкую дичь в музей
два кряжистых атлета везли нам новых друзей
на лихом чумовозе)

я ответил ему мне до лампочки фрейд и фромм
раз уж перхоть пошла то спокойнее топором
я знаток златоуста и с ангелами на ты я
но скажи блюститель с клистирным жезлом в говне
отчего эта перхоть лежит испокон на мне
с бессловесных лет со времен батыя

* * *
еще я память пробую слегка
как теребят вздремнувшую болонку
и наготове долгая слега
для медленных кочевий по болоту
еще в резину грубую обут
нашариваю спички по карманам
но те что в лодке съедены туманом
хоть криком разорвись не догребут

сулит лоза сомнительную гроздь
глушить тоску по отчему китаю
чего же я как маскарадный гость
чужое чувство юмора пытаю
стоят в глазах болотные огни
кромешный свет по гринвичу раздвоен
но тем что в лодке выбор не позволен
и все гребут стараются они.

* * *
воспоминаньем о погромах
под исполкомовский указ
в больших петуниях багровых
бывали праздники у нас

мы выходили по тревоге
изображая без вины
кристалл германия в триоде
где дырки быстрые видны

с утра садилась батарейка
сползал родительский пиджак
и мертвый завуч крамаренко
в зубах петунию держал

в оркестре мельница стучала
земля ходила ходуном
другая музыка скучала
в порожнем сердце надувном

мы перли в адские ворота
под оглушительный металл
и мертвый завуч как ворона
в зените с песнями летал

* * *
в этом риме я не был катоном
и по-прежнему память мила
о заброшенном сквере в котором
приучали к портвейну меня

но когда по стеклу ледяному
проложили маршрут на урал
мне на флейте одну идиому
милицейский сержант наиграл

я пытался на скрипке в октаву
только септимой скреб по струне
как со шведским оркестром в полтаву
гастролировал я по стране

из одной всесоюзной конторы
намекнули в избытке души
не годишься ты парень в катоны
но и в цезари ты не спеши

я простился с невестою олей
корешей от себя оторвал
потому что в период гастролей
не умел удержать интервал

потому что за дальним кордоном
где днепровская плещет вода
преуспел я в искусстве в котором
я катоном не слыл никогда

* * *
нет не полюса я покоритель
отменить эту песню пора
я чужого труда повторитель
пристяжной арендатор пера
жилярди у колонн казакова
в нетерпенье покуда сгорят
как в сенях запасной казанова
на спортивный стремится снаряд
я орфей под диктовку декана
эвридика моя не диана
соискатели вам доложу
на любом сантиметре дивана
подвергали ее дележу
что бы спел казаков с пьедестала
неживой попугай на жерди
если б кровь его течь перестала
из разорванных жил жилярди

* * *
(не притязая на глубину ума
в скобках отмечу в последнее время не с кем
словом обмолвиться ни обменяться веским
взглядом ввиду отсутствия слова в карма-
не обольщен кругосветным застольем одесским
а в остальные покуда не вхож дома

бывший герой перестрелки бульварных мо
нынче за словом в проруби шарю донкой
наедине с собой словно кот в трюмо
перестаю разбираться в оптике тонкой
понаторевший во всем помыкать в семье
с детства уже ничем не взорву этот плоский
стиль и пишу с анжамбман как иосиф бродский
чтоб от его лица возразить себе

даже дефектом оптики не страдая
свет отраженья не удержать в горстях
это понятно по вечерам когда я
сам у себя безуспешно сижу в гостях
впору в трюмо огласить манифест и будто
дело к реформе но как обойтись без бунта
где-то под тверью в неведомых волостях)

* * *
когда позволяет погода
над желтой равниной погона
насквозь прожигая зенит
железное око звенит
подернута дымом терраса
как будто за дачной стеной
змеистый ублюдок триаса
желудок продул жестяной
от камня хивы и коканда
до самой карибской воды
грозы золотая кокарда
на все полыхает лады

когда настигает погоня
в лесах нелюдимой мордвы
над звездной долиной погона
глаза золотые мертвы
зачем же над каждой бумажкой
напрасной страдать головой
предмет эволюции тяжкой
в огромной броне роговой
над садом внимательной гнозы
гремят генеральские грозы
построены рыбы в струю
стрижи в караульном строю

* * *
невесомости местный повеса
в стратосферу свободный прыжок
кругосветный шиповник прогресса
огоньками пространство прожог
подо мной жестяные коробки
городов световая икра
этот вздох этот воздух короткий
покидать мне пока не пора

там где ветхая осень пожару
подвергает орех и ольху
только медленно падать пожалуй
остается вещам наверху
над шиповником дальнего крыма
после принятой дозы вина
звуковая сигнальная рыба
просвещенному глазу видна

перелетные лопасти клином
бортовые огни на корме
и кому в этом времени длинном
в неизбежном признаться уме
как ненужный предмет говорящий
осмотревший орешник горящий
я сорвусь безусловной зимой
в этот год в этот город немой

* * *
снится мне волги привычный седан
темный колодец шашлычной севан
полночи спасская тема
внуковский вой и салют вдалеке
все что кормило меня в парнике
этого мозга и тела

в оспинах яви текучий фантом
труп на трибуне с багровым бантом
летопись жизни готовой
буквы бастуют и почерк продрог
плыл бы уже как иона-пророк
прочь от икоты китовой

дерево сердца растительный мрак
стереометрия классовых драк
в тесном объеме эпохи
потному сну истечения нет
это телок заблудившихся лет
с плеском роняет лепехи

четкий теленок чумная овца
просто не прожита мной до конца
ночи законная квота
просто отсрочен библейский финал
в бешеном кашле зашелся финвал
выблевать силясь кого-то

* * *
рано утром над рекой
слышен топот конский
дует в долгую трубу
храбрый инвалид
семафорит палашом
герцог веллингтонский
бонапарта сей секунд
одолеть велит

император александр
крепко держит слово
зря не мелет языком
словно канарей
он загнал своих орлов
аж под ватерлоо
чтоб совместно защищать
братских королей

государь хорош собой
и любим в народе
он монархам всей земли
как братан родной
наливает меттерних
графу нессельроде
за победу говорит
ебнем по одной

бонапарт своих штабных
материт безбожно
пушки ядрами плюют
кровь бежит рекой
нессельроде не дурак
за победу можно
но нащупал артишок
бдительной рукой
на елене на святой
меблируют домик
узурпатору хана
нанесли урон
вы пожалуйте в париж
гражданин людовик
возведите организм
на бурбонский трон

меттерних упал в салат
спирт шибает в бошку
нессельроде кличет баб
рад прилечь с любой
аракчеев достает
хохломскую ложку
ест ботвинью из ковша
некрасив собой

* * *
беззвучный рот плерома разевает
по именам предметы вызывает
пора природу мыть и убирать
давайте понемногу умирать

а мы ночлегом заняты под утро
не чуя в пищеводах пирамид
как медленная медная полундра
по кегельбану млечному гремит

мерцает воздух в шепоте крысином
в проем ворот нацелено бревно
не камни мы но с нашим керосином
и худшее проспать немудрено

в ночной казарме душно и матрасно
стучит будильник глуше и скорей
железный век устроенный напрасно
срывается с шумерских якорей

ах белочка росинка одуванчик
картонный лес зажмурься и обрежь
все собрано в особый чемоданчик
и нет слюны заклеить эту брешь

* * *
писатель где-нибудь в литве
напишет книгу или две
акын какой-нибудь аджарский
уйдет в медалях на покой
торчать как минин и пожарский
с удобно поднятой рукой
не зря гремит литература
и я созвездием взойду
когда спадет температура
в зеленом бронзовом заду
мелькнет фамилия в приказе
и поведут на якоря
победно яйцами горя
на мельхиоровом пегасе

дерзай непризнанный зоил
хрипи животною крыловской
недолго колокол звонил
чтоб встать на площади кремлевской
еще на звоннице мирской
возьмешь провидческую ноту
еще барбос поднимет ногу
у постамента на тверской

* * *
в итоге игоревой сечи
в моторе полетели свечи
кончак вылазит из авто
и видит сцену из ватто
плашмя лежат славянороссы
мужиковеды всей тайги
их морды пристальные босы
шеломы словно утюги
повсюду конская окрошка
евреев мелкая мордва
и ярославна из окошка
чуть не заплакала едва

кончак выходит из кареты
с сенатской свитой и семьей
там половецкие кадеты
уже построены свиньей
там богатырь несется в ступе
там кот невидимый один
и древний химик бородин
всех разместил в просторном супе

евреи редкие славяне
я вам племянник всей душой
зачем вы постланы слоями
на этой площади большой
зачем княгиня в кухне плачет
шарманщик музыки не прячет
плеща неловким рукавом
в прощальном супе роковом

* * *
что за несвойственные в голову
приходят мысли в ванной голому
когда стоишь двумя ногами
и понимаешь не трудясь
что меж античными богами
таких не видел отродясь
а между тем повыше ярдом
к аплодисментам голодна
известным лириком и бардом
прослыть мечтает голова

живите в дружбе члены тела
как бы золовки и зятья
чтоб вас космическая тема
не занимала в час мытья
не дело преть в презренье кислом
ходите в душ по четным числам
где бойлер голубем галдит
и голова с глубоким смыслом
на ноги голые глядит.

* * *
в тесноте нефтеносной системы
не имея товарной цены
деликатные птицы свистели
аккуратные травы цвели
в середине иного куплета
бронебойные шершни вокруг
простирали к начальнику лета
шестерни одинаковых рук
лопасть света росла как саркома
подминая ночную муру
и сказал я заворгу райкома
что теперь никогда не умру

в пятилетку спешила держава
на добычу дневного пайка
а заворг неподвижно лежала
возражать не желая пока
ей понятно устройство системы
реактивное небо над ней
а кругом духовые секстеты
подгоняли движение дней
но земля ликовала уликой
в межпланетном просвете окна
и одной осторожной улыбкой
никогда повторила она

* * *
пока страна под мерином худым
разводит ноги до кровавых пятен
мы до инцеста любим отчий дым
и труп отца нам сладок и приятен

сограждане содомляне орлы
закладывайте мерина в поездку
не то как раз президиум орды
поставит в кулинарную повестку

пленарный завтрак всех колен и рас
содружество портвейна и солянки
трубит оркестр прощание славянки
с евреями по счастью в этот раз

державный смотр досужим иокастам
играй в штанах могучий кладенец
пока славянка стонет под оркестром
и красного в стакане по венец

* * *
уже и год и город под вопросом
в трех зонах от очаковских громад
где с участковым ухогорлоносом
шумел непродолжительный роман
осенний строй настурций неумелых
районный бор в равнинных филомелах
отечества технический простой
народный пруд в розетках стрелолиста
покорный стон врача специалиста
по ходу операции простой

америка страна реминисценций
воспоминаний спутанный пегас
еще червонца профиль министерский
в распластанной ладони не погас
забвения взбесившийся везувий
где зависаешь звонок и безумен
как на ветру февральская сопля
ах молодость щемящий вкус кварели
и буквы что над городом горели
грозя войне и миру мир суля

торговый ряд с фарцовыми дарами
ночей пятидесятая звезда
на чью беду от кунцева до нары
еще бегут электропоезда
минует жизни талая водичка
под расписаньем девушка медичка
внимательное зеркало на лбу
там детский мир прощается не глядя
и за гармонью подгулявший дядя
все лезет вверх по голому столбу

вперед гармонь дави на все бемоли
на празднике татарской кабалы
отбывших срок вывозят из неволи
на память оставляя кандалы
вперед колумбово слепое судно
в туман что обнимает обоюдно
похмелье понедельников и сред
очаковские черные субботы
стакан в парадной статую свободы
и женщину мой участковый свет

* * *
какие случаи напрасные везде
недоумения пехотные окопы
и нет у лошади советчика в езде
ни у неясыти наставника охоты

бывало паузу в песчанике проешь
себя же в задницу коленями толкая
но остановишься и некуда промеж
раз по бокам фортификация такая

врубают стерео в моторе ток силен
мослы текинские в старорежимном ворсе
окликнешь кореша из сумерек семен
и ждешь уверенный а он григорий вовсе

совиный выводок молочный коридор
стожары высветили лопасти ушные
что за умора что за камень-конемор
не описать какие случаи смешные

все передвинуто не помнит прошлых мест
под током трещина считает обороты
а тело теплится кромешный камень ест
и жить дрожит и держит ножик обороны

* * *
пока переживать созданию не больно
наследным недорослем после дележа
безмолвствует оно и думает невольно
взволнованную речь на привязи держа
в свистящем воздухе пасется мышь слепая
подводный крокодил мелькает на волне
но в центре трех стихий по камешкам ступая
уже не вовсе зверь еще не бог вполне
кругом восторженные ангелы и гады
мигают нимбами и пресмыкнуться рады

помедлит возгордясь на разводном мосту
тюльпан затеплится в петлице вицмундира
где время празднует на пристани мортира
с цветком на лацкане с безмолвием в мозгу
любезный воздух мой и ты моя вода
и гад заоблачных ненужное летанье
невидимых камней подземная война
все передано мне в удел и пропитанье
который на мосту от радости стою
то речь проговорю то музыку спою

так думает оно пересыхая в шепот
а ночь его сестра как неизвестный негр
с подследственных небес свергает звезды в штопор
и магменный язык зовет из древних недр
но существо не замечает эту гостью
и переходит мост постукивая тростью

* * *
как я выгляжу серьезно
отражаясь от воды
все лицо мое серозно
вроде узника орды
то ли жизненные соки
скифский холод прохватил
то ли таллиевой соли
с угощеньем проглотил

крепко спит мое либидо
как в торосах колыма
знать была ему обида
от чрезмерного ума
просыпаюсь в сильном горе
прямо в ванную ползу
где лицо мое нагое
опрокинуто в тазу

тяжко жить голуба люций
без внимательных подруг
от младенческих поллюций
до приаповых подуг
то ли резвого мальчонку
для острастки завести
то ли с горя на мошонку
нож кухонный занести

* * *
зачем луны румяный овощ
поет усталым голоском
и от людей какая помощь
в большом запое городском
там гегемон как некий голем
живет единым алкоголем
с радиоточкой и котом
но он страдает не о том

в окне свирепствует европа
сквозные улицы пусты
уже какого-то укропа
готовы целые кусты
немногословные собаки
едят скелетики салаки
прохожий занялся грехом
на детской девочке верхом

напрасно девочка умрет
кирпичный дым над миром замер
на крестовину ставни запер
труда чрезмерного урод
портвейна временный правитель
и пьяный кот его приятель
с радиоточкой молодой
рекордный помнящей удой

* * *
над нами глумились тираны
мозги с колыбели ебли
а матери наши стирали
и в школу совали рубли

мы были недобрые дети
в подпольном больном мятеже
но глупые матери эти
понять не умели уже

на свадьбах партийных гостили
трезвели в приокском хвоще
при этом усердно костили
каких-то тиранов вообще

мы верим в страдания наши
как в зайца лихие ловцы
не нам ли березовой каши
в штаны подсыпали отцы

давайте рассудим научно
спокойно в траве полежим
нам умные боги нарочно
устроили этот режим

убогие братья тираны
нелепая в липах родня
пудовые наши тетради
с глаголами судного дня

я с детства такие мараю
я рощи свожу на корню
и этой банальной моралью
к соитию музу клоню

* * *
ничего не жалею теперь я
ежедневным вертясь воробьем
за старинную доблесть терпенья
и воды вертикальный объем

этой греческой птицы манеры
смотровые деленья котла
темперамент гренландской морены
разутюжившей душу дотла

в отпуску мои детские боги
все былое в себя влюблено
педагоги мои педоноги
брахорукие псы облоно

золотой олимпийской оливой
инуитским китом на кости
не упрямствуй воде торопливой
воробьем воробьем посвисти

в кристаллическом звоне зимовья
где и мозг незаметный затмен
ни ума ни огня ни зубов я
ничего не желаю взамен

* * *
невидимую жизнь морскую
писать с натуры не рискую
по всей земле кишит змея
эфир колибрями летаем
один за всех необитаем
живу хоть сопли из меня

несметны вражеские звери
жуков непуганые тьмы
такие медленные змеи
с продолговатыми детьми
и царь природы отцебык
забыт поодаль от собак

вот краски прежнего пейзажа
цветные птицы голодны
больного автора пижама
прибор промозглой головы
сегодня смерть его невеста
змеи родительской лютей
но смерть науке неизвестна
она лишь опиум людей

* * *
под каждым годовым деленьем
людей встречаю с удивленьем
один блондин второй араб
других каких-нибудь пора б

я тоже родом из младенца
как из растения бревно
но если толком приглядеться
с девицей спутать мудрено
нас эта разница простая
гнетет в мужчину вырастая
один прораб второй еврей
других каких-нибудь скорей

оставьте русскому россию
возьмите немца под конвой
позвольте бедного разиню
ходить без лычки полковой
пускай не слишком понимает
плевки с паркета поднимает
любой народ его ласкай
другой какой-нибудь пускай

* * *
я убит стремительным гранатом
древних дней голуба и орел
на меня патологоанатом
херочинный ножик изобрел
почестей покойному не надо
он усоп как на зиму барсук
разве вот варшавский пакт и нато
саданут над гробом из базук

срочной гибели макет олений
зрак невозродимого быка
из одних обыденных явлений
молодость устроена была
за коцитом светляки и сваи
комаров коммерческие стаи
дворников дамасские мечи
святки в инсулиновой палате
корешки квитанций об уплате
ниагары пролитой мочи

жаль я музыку играть не гершвин
бритым бархатом ушей не грешен
вепрь недреманный хоть тот же лось
жалко умер вот не то б жилось

* * *
за ваши прелести толпа
не предлагаю и клопа
мне гадки эти идеалы
как запах из-под одеялы
куда нежней сидеть в окне
погоде радоваться разной
карячиться петрушкой праздной
на кукловодном волокне
и публике срамное место
казать навроде манифеста

на падуге парит паук
в партер поглядывает веско
он председатель всех наук
сугубый кавалер юнеско
ужо паук поди домой
ты родственник членисторукий мой
а тот в партере супоглазый
широкожопый как сибирь
позвольте оделить угрозой
обиду нанести свербит

* * *
в ту пору река мне была велика
устав с монастырским обетом
и сосны над плесом неслись вертика-
льно все они были об этом
в те годы вода мне была не нужна
и женская кожа в просветах нежна

пока расточался любви произвол
планеты паслись хорошея
в людское сословье меня произвел
причудливый жест акушера
в эдемских лесах где нестрелянный лось
и папоротники под гребенку
наследное тело мое родилось
еще не по мерке ребенку
мне егерь отмерил широкий надел
железный жетон на запястье надел

но в пойменный год на излете реки
евфратские лоси в дубравах редки
но молния бьет по живому
заметив его по жетону

* * *
под родительский кров возвращаются сны прямиком
словно стая коров перешедшая вброд рубикон

перелетные сны переметные дни без числа
в календарных как совесть набросках бумага честна

эта крестная высь эта мазь эта легкая ось
вологодская рысь костромская сова переделкинский лось

под родительским кровом коров моровые гробы
наблюденье земли челобитье у каждой травы

черногубая речь червоточина пули в башке
ледовитая лета и все мое детство вообще

* * *
под светооборонными очками
глаза повернуты в меня зрачками
серьезный мозг хлопочет как пчела
под стрельчатыми сводами чела
поет впотьмах шершавый шкив привода
гриппозный плюш испариной покрыт
и вся необъяснимая природа
с колосников на падугах парит

меж тем по эту сторону стекла
несут ко рту безропотную руку
по образцу швейцарского стрелка
вслепую наводящего по фрукту
ушной радар вращается на зов
двойные ноги сдвинуты невинно
внутри однако действия не видно
секундомер не сорван с тормозов

а ночь кругом стремительно свежа
как перехваченный полет стрижа

* * *
присуждают иксу кандидатскую степень
запускают в науку неловкой совой
в триумфальном желудке немотствует цепень
ежечасные свадьбы справляя с собой
не расслышать банкетных гостей голоса
паразиту в желудке икса

одолев снеговые ленгоры
не чета заводской вшивоте
кандидату дорога в членкоры
с неизвестным зверьком в животе
он пожизненный химик союза
победитель идейных химер
и такому иксу не обуза
тихой фауны частный пример
можно в водку ему доливать сулему
но легко околеть самому

даже лучшие силы науки
в похоронные свозят места
чтобы род продлевали навеки
безымянные дети глиста
все одно не про них новодевичий рай
хоть и тоже они умирай

* * *
предмет наблюденья природа
в любое взгляни озерцо
в извилистой шкурке микроба
особая жизнь налицо
в ином носороге отдельном
всемирная совесть тяжка
как самоубийца в отельном
окне накануне прыжка

я сам на людей удивляюсь
какие у жизни сыны
когда в туалет удаляюсь
неловко присесть у стены
зачем нас рожает утроба
отцовская учит лоза
когда у простого микроба
научных идей за глаза

* * *
на пыльных равнинах невады
в урочище адских огней
мы гибели были не рады
и втайне жалели о ней

в тифозном провале небраски
сквозь оспенно-млечный ручей
кончины чрезмерные краски
горчат в катаракте очей

мы тщетное небо просили
ознобом костей не ленить
но не было в сердце россии
которую проще винить

прощайте голубки гулага
гортанный авгур монпелье
богемных мгновений бумага
почетные речи в петле

ландшафт ослепительно солон
у врат радаманта сиречь
где негде провидческим совам
мышей вдохновенья стеречь

невадские в перьях красотки
жуки под тарусской корой
и нет объясненья в рассудке
ни первой судьбе ни второй

* * *
беотия иония
евксинская вода
плыви моя ирония
как лодочка вон та
в исландию в эстонию
за ледовитый понт
пока не вплел в историю
мустьерский геродонт

от выхина до усова
как мертвая петля
со мною муза брюсова
пылила и пила
не подбирая раненых
с гудронного одра
от ховрина до раменок
текла моя орда

до мраморного гравия
в акрополе дыра
обрыдла география
в историю пора
в изгнании заслуженном
в оставшихся веках
крошиться поздним ужином
у клио на клыках.

* * *
судьба была сметана
картофельный обрыв
над ней лицо светало
все челюсти открыв
в желудке пело эхо
не тяготясь бедой
что иго это эго
со всей его едой
что прах его иконы
и голос не силен
пока в юдоль икоты
рассудок поселен

на этот сон великий
дурманные луга
будильник всех религий
нацелен из угла
чтоб спящий губы вытер
ногой поправил стул
сложил штаны и свитер
и свет со свечки сдул

* * *
когда любовь слетается в орду
сплетая небо из ольховых веток
свет голоса слипается во рту
зазубренном и бой в запястьях редок

взойдут глаза и горлом хлынет ночь
очерчивая отчие кочевья
и ворона над хлябью вскинет ной
с тяжелого линейного ковчега

еще вода над адом высока
тресковый ключ китовый зуб и ворвань
но раковин и мокрого песка
на палубу срыгнет серьезный ворон

в подводном поле пепел и покой
там не горела вера и за это
татарским юртам не было завета
и радуги над ними никакой

* * *
отмерена жизнь славянину
в какое стекло ни смотри
пасти по лугам солонину
и в поле полоть сухари
значительно немец хитрее
творец межпланетных плотин
и сведений нет о еврее
который за это платил
под небом прогресса с телком и свиньей
живет человек обоюдной семьей

проснись многозубая масса
от газы до самой читы
строители мысли и мяса
морали прямые чины
апостолы спасской сибири
в ботве соловецких бород
сионские тролли седые
и шиллеры наоборот
борцы за идею уходят с ковра
в лицо эволюции светит корма

нам вечность поставила ногу
в веселые спицы турбин
высокую судную ноту
ночной магнавокс протрубил
напиток истории выпит до дна
безносые предки стучатся в дома

* * *
на шоссе убит опоссум
не вернется он с войны
человек лежит обоссан
в сентрал-парке у воды
второпях портвейну выпил
не подарок он семье
и моча его как вымпел
тонко вьется по земле
спят проспекты и соборы
воры движутся с работы
с толстой книгой и огнем
ходит статуя свободы
грустно думает о нем

сны плывут в своей заботе
как фонарные шары
в сентрал-парке на заборе
сохнут ветхие штаны
вянут юноши в пороке
делят девушки барыш
спит опоссум на дороге
засыпай и ты малыш

* * *
мой сосед семен никитин
царь пирита и слюды
из америки не виден
словно молния с луны

про алтай и водный слалом
не расскажет мне теперь
потому что в сердце слабом
места не было терпеть

помню жили через номер
рассуждали про режим
я живой никитин помер
от судьи не убежим

там на кладбище райцентра
золотые вензеля
наша братская плацента
мать твою сыра земля

там средь маковых головок
гнет режима не силен
отдохни теперь геолог
скоро свидимся семен

* * *
парафиновый пар у рта
военбред на гребне ура
звон термометра до утра
терпеливые доктора
терапевт зачехлил рожок
сигаретный огонь зажег

гонит ствол кубометры сока
просыпается лист в лесу
обалдевшая в сучьях сойка
краеведческий крот внизу
здесь колхозник пройдет с винтовкой
за белесой лисой-плутовкой
у глазниц в серебре кора
видно выздороветь пора

отлегает военный запах
сигареты ему вредны
продвигается день на запад
загорается свет внутри
зебра ночь от берез в полоску
к водопою она не зла
нежно дышит в лицо подростку
и никак умереть нельзя

* * *
когда летишь через атлантику
сродни тунгусской головне
слезоточивому талантику
темно и тошно в голове
кругом беззвездный воздух громок
несут напитки и еду
и скальп тесней чем детский гробик
на осажденном невском льду

так на границе сна и яви
смыкая можно и нельзя
тень спрашивает это я ли
в летейском ялике скользя
сошлись голконда и голгофа
в земле загробного житья
и первое лицо глагола
употребить не может я

звенит железная цикада
прошив пространство галуном
как бы из тютчева цитата
грохочет в небе голубом
теперь одно у тени средство
развеять сумерки челу
вернуть земле ее наследство
и не учиться ничему

* * *
апостолам истории
на медные гроши
бесспорно и крестовые
походы хороши
когда нарыв прорвался
по древнеримским швам
от гнойных вен прованса
по иорданский шрам

пускай твердят европа ведь
ей свет пролить дано
цветкова эта проповедь
не трогает давно
иной народ поплоше
стократ родней ему
за что и был попрошен
с истфака мгу

волнуйся и карабкайся
на тибрские врата
орда моя арабская
китайская братва
гряди иранец дерзкий
по звездам время сверь
к манежу где имперский
хрипит ощерясь зверь

* * *
госсекретарь в миру сенатор маски
моей экс-родине не строит глазки
я сам хоть мне и маски не указ
любовью к ней немного поугас
а помнишь днепрогэс реки великой
угодья анилиновой ботвы
воскресники в сраженьях с повиликой
и девочек учебные банты
субсветового миг-а харакири
фаллические тополя в дыму
где лабухи шопена хоронили
жмуров дворовых жертвуя ему

отпало жизни первое звено
лишь в фэбээр в досье занесено

за все тебе курносая отвечу
пой жизнь мою соловушка с листа
но выраженье походя отмечу
необщее на карточке лица
госсекретарь командует погодой
берет генсек натуру в шенкеля
мать музыка пиздует за подводой
в трубе как тромб шопена шевеля

* * *
декабрьское хмурится в тучах число
дворы воровато безглазы
дорогу домой до бровей занесло
закладывать тройку без мазы
откупорим сдуру бутылку вина
в печи пошуруем железкой
но с подлинным ночь с оборота верна
хоть зеркало к фене растрескай

такие на ум парадоксы придут
с мадеры в декабрьском бреду нам
что будто и дом наш и этот приют
тургеневым кем-то придуман
что даже в устройстве природы самой
знакомое видим перо мы
и нет под снегами дороги домой
в твердыню полярной плеромы

СОСТОЯНИЕ СНА
Поэма

Однажды Спящий оказался в небольшой выбеленной комнате вроде больничного покоя, откуда ему был виден в окно как бы зеленый луг в низкой и густой траве до самого горизонта. Встав, он прошел по коридору наугад в большую палату, такую же белую и неестественно светлую. Вдоль стен тянулись ряды железных коек, на которых лежали какие-то живые создания. Он с отвращением увидел, что все они были землисто-бурого цвета - на снежных простынях покоились их гибкие члены, не имевшие суставов в ожидаемых местах, зато иногда - в неожиданных. Все это шевелилось с тихим шелестом. Лиц не было, или не было видно, но отдельно в воздухе висело выражение тупого страдания.

У одной из коек стоял некто в белом халате, почти человек, если бы лицо его странным образом не ускользало от лобового взгляда. Этот белый то ли делал лежащему существу укол, то ли еще как-то его мучил. Существо не кричало, не имея рта, но быстро дергало худыми извилистыми конечностями. Спящий, у которого эта сцена вызвала дурноту, поторопился покинуть палату. Дверь напротив вывела его на веранду, залитую слепящим полуденным солнцем. Там, по двое и в одиночку, ходили люди во фланелевых пижамах и халатах. Изредка среди них пробегали безликие в белом, с блестящими инструментами в руках. Веранда огибала все здание по периметру. Всюду была яркая и густая, словно только что подстриженная, трава. Горизонт лежал дальше и выше обычного, видимый как бы со дна огромной котловины. На этом зеленом фоне там и сям рельефно лепились в хрустальном воздухе совершенно одинаковые длинные строения дачного образца, такие же, как и то, в котором сейчас находился Спящий. До ближайшего было, на взгляд, километров десять.

Выйдя на северную оконечность, он обнаружил чугунный забор, высотой в рост человека, бегущий по всей равнине. Прямо напротив приходились запертые кованые ворота с ажурной аркой наверху, составленной из чугунных букв. С другой стороны к забору вплотную подступал город, по-видимому тот самый, в котором Спящий жил в последние годы. Город был необыкновенно тих и малолюден. Буквы стояли лицевой стороной наружу и лишь с усилием складывались в слово. Слово это было "преисподняя" - необъяснимая высокопарность; разве что из расчета, что из двух букв арки не составить.

По всем сторонам дома в траву сбегали широкие лестницы в алебастровой лепнине. Но здешние обитатели явно предпочитали не по-кидать веранды. Спящий сошел по ступеням на упругий травяной ковер - проверить, не запрещено ли это. Никто из гуляющих и персонала не обратил на него внимания. Он еще раз обошел все здание, затем поднялся на веранду и присоединился к остальным "пациентам".

В это мгновение из глубины дома донесся удар гонга. Все выстроились в длинную ровную очередь, разговоры затихли. Двое служителей выкатили большой цинковый бак, из которого валил пар и пахло съедобным. Спящий почувствовал такой острый приступ голода, какого никогда прежде не испытывал, и поторопился занять место в шеренге. В то время, как один из служителей ловко орудовал половником, другой подавал подходившим маленькие жестяные миски. Когда подоспел его черед, Спящий, принимая свою порцию, вновь попробовал вглядеться в черты лица служителя. У него опять ничего не вышло - невозможно было даже определить, мужчина это или женщина. В миске оказалась какая-то жижица вроде овсяной каши. Ее было совсем немного, но до-статочно, чтобы утолить голодный спазм.

Солнце, между тем, продолжало неподвижно висеть все в том же месте, чуть ниже зенита. Свет его был непереносимо резок и ровен, но без ожидаемого жара. "Пациенты" продолжали свой нескончаемый моцион; некоторые сидели за столами, играя в карты и домино; кое-кто стоял, облокотившись на перила и сосредоточенно глядя в траву. Даже стариков, а их здесь было большинство, не клонило в послеобеденную дремоту. Никто не шел спать - да было, очевидно, и некуда, все внутренние помещения были отведены под палаты с коричневыми уродцами и под какие-то таинственные службы, доступ в которые был открыт только персоналу.

Тем временем город за чугунным забором постепенно оживился. Похоже было, что на смену долгой ночи там пришло утро, хотя по солнцу судить было нельзя. С наружной стороны к забору стали стекаться люди. Это, судя по всему, были родные и близкие здешних обитателей. Обе стороны тихо переговаривались через решетку, протягивали сквозь нее цветы и маленькие свертки. Многие лица были в слезах. В это время отперли ворота, и один за другим в город отправлялись служители, сменив униформу на обычное платье и оказавшись ничем не примечательными молодыми людьми, мужчинами и женщинами. На смену ушедшим сходились новые. Привозились и разгружались различные припасы в ящиках и мешках. Те, что стояли у забора, даже не пытались подойти к открытым воротам.

Это было все - и все повторялось. Беспрерывно светило высокое солнце. Каждые три-четыре часа ударял гонг, выкатывали бак, и желудок обмирал от невозможного голода. Каждое утро, если это было утро, к забору сходились городские жители, и начинался тихий разговор. Служители уходили, приходили новые, и нельзя было понять, сколько их и кто они. Со всех сторон простирался изумрудный луг в белых крапинах стро-ений, ровный и безлюдный.

Постепенно Спящий познакомился со многими из тех, с кем он делил теперь свою участь. Они пересказывали ему свои скучные воспоминания о жизни по ту сторону забора. О здешнем разговора не было, так как все было одинаково. Сам он тоже не стеснялся говорить о себе. Но близости с собеседниками не возникало. Все они воспринимали случившееся как бесспорный факт. Спящий же полагал, что в его случае имела место ошибка, и надеялся на перемену.

Одна женщина казалась ему знакомой, но он не понимал или не мог припомнить смысла этого знакомства. Женщина чаще сидела одна, редко с кем заговаривала и была, как видно, подавлена происходящим. Спящий вскоре довольно коротко с ней сошелся, и они принялись обдумывать планы совместного избавления. Однажды в размеренном распорядке случился перебой. Ночная смена служителей разошлась, а утренняя медлила появиться. Между тем, ворота стояли открытые. Люди, шептавшиеся у забора со своими безутешными родственниками, невольно начали коситься на открывшийся путь к побегу. Мало-помалу некоторые собрались с духом и прокрались на волю. Это необъяснимо испугало родственников, и они тотчас рассеялись в переулках. Постепенно самые нерешительные из узников тоже ушли в город. Спящий, со времени первой разведки ни разу не покидавший здания, остался на веранде и глядел сквозь забор на опустевшие тротуары города. В дальнем углу сидела его знакомая; на столе перед ней порыв ветра перепутывал пасьянс. Кроме них двоих в здании, очевидно, никого не было - только гуттаперчевые обитатели палат, издававшие в наступившей тишине какое-то жуткое воркование.

Прошло с полчаса, и беглецы стали возвращаться. Они появлялись по одному, глядя в землю и пощелкивая фалангами пальцев в пижамных карманах. Спящий посовестился расспросить их о случившемся. Следом явились служители опоздавшей смены, заперли ворота и, как ни в чем не бывало, принялись раздавать пищу. Знакомая Спящего со значением взглянула ему в глаза, когда они случайно сошлись в южном пролете веранды.

На следующий день они вместе ушли в противоположную городу сторону, вдаль по луговой зелени, в направлении ближайшего белого дома-близнеца. Их, по обыкновению, никто не остановил, никто не обратил на них внимания. Всего по расчету им предстояло часа два пути.

Но проверить время было негде. Они шли уже довольно долго, сколь-зя голыми ступнями по прохладной траве. Солнце не двигалось с места, и так же, казалось, не двигалась с места цель их путешествия, тогда как начальный пункт его послушно удалялся. Луг становился зеленей и шире, небо - голубее и глубже. Далекий город растягивался в ровную зубчатую змею.

И когда неодолимая дистанция начала понемногу сокращаться, а здание впереди заметно выросло, исчезающая даль донесла до путников тяжелое биение гонга. Они едва обменялись беглым взглядом и повернули назад, постепенно ускоряя шаги и переходя в судорожный и сосредоточенный бег. Не добежав немного до веранды, Спящий остановился перевести дух и подождать свою заметно отставшую спутницу. В это время служитель, все еще разливавший похлебку, поднял голову и взглянул на возвращающихся. У него было доброе и розовое лицо в бисеринках пота. Он улыбался.